Споры о сопричастности российской культуры к агрессии РФ против Украины становятся все более острыми. На передовой интеллектуальной «бомбардировки» оказался в том числе и Александр Пушкин. Путинские чиновники и чиновницы, вряд ли глубоко знакомые с творчеством поэта, пытаются задним числом завербовать его в ряды z-патриотов, неуклюже цитируя известные пушкинские строки.
Публикация подготовлена медиапроектом «Страна и мир — Sakharov Review» (телеграм проекта — «Страна и мир»).
В то же время памятники Пушкину и сами упоминания о нем широко «отменяются» на пространстве бывшего СССР, особенно в Украине. А в чем, собственно, виноват Пушкин?
Свобода и любезность власти
Начиная с весны 2022 года памятники поэту были демонтированы во всей Украине: в Николаеве, Житомире, Полтаве, Кременчуге. В ноябре 2023 снесли памятник в Киеве. Но он оказался далеко не последним. Решением городского совета в Одессе демонтируют памятники и другим известным россиянам: императорам, революционерам, поэтам, ученым, советским партизанам и артистам.
Пушкин оказался в списке где-то между Александром II и Зоей Космодемьянской. Есть ли у них что-то общее — у деспота-императора, комсомолки-сталинистки и поэта, гордившегося тем, что он в «жестокий век» восславил свободу? Так или иначе, именно в образе Пушкина сегодня наиболее отчетливо концентрируется проблема «отмены» российской культуры и в Украине, и в других странах.
«Главный» памятник поэту находится в Москве, на Пушкинской площади. Он был установлен в 1880 году. Правда, не на том месте, где стоит теперь. Да и сама площадь называлась тогда Страстной, по имени монастыря. Монастырь коммунисты снесли в 1937-м, площадь переименовали, памятник перенесли, и сейчас он находится там, где раньше стояла монастырская колокольня.
Место, где стоял памятник, — вопрос не только краеведческий. За ним стоит глубокая и трагическая проблема. Московский памятник Пушкину, как и многие другие памятники в России и за ее пределами, поставлен не человеку, а государственному мифу о нем. Содержание мифа в России не меняется уже полтора столетия: православие, самодержавие, народность.
Время иногда вносит косметические поправки в эту формулу. Но они не касаются сути триады: официальная идеология (православие, марксизм), диктатура (монархическая, коммунистическая, гебешная) и рабство (в разных формах, оправдываемое традицией, свойствами народа, нуждами промышленности, геополитикой).
На установленном в 1880 году памятнике Пушкину были выбиты первые две строки из четверостишия, которое имело к Пушкину отдаленное отношение:
И долго буду тем народу я любезен,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что прелестью живой стихов я был полезен
И милость к падшим призывал.
Это сделанная Василием Жуковским переделка пушкинских строк, которые были запрещены цензурой. Именно в таком виде они включались в дореволюционные собрания сочинений. Оригинальные строки звучат так:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
Недопустимая и совершенно неприличная в глазах цензуры рифма «народу — свободу», была заменена на вполне допропорядочную и понятную власти: «любезен — полезен».
Цензура вообще не стеснялась насилия над пушкинскими строками. Поп из «Сказки о попе…» был превращен в купца Кузьму Остолопа. Служитель имперской церкви, считала цензура, не мог быть представлен в таком сомнительном образе. Спектакль по «Капитанской дочке» вообще запретили: само появление на сцене императорского театра «бунтовщика» Пугачева казалось призывом к революции. Запреты были наложены на публикацию множества стихов и писем поэта, где он выражал критические взгляды на современность.
Советский Пушкин
Советская власть, наоборот, пушкинскую критику царизма только приветствовала, но не пропускала его фривольные строки и целые поэмы. Пугачев вернулся на театральную сцену и даже мелькнул на экране. В середине 1930-х в СССР начинается настоящий культ Пушкина. Его именем названа одна из центральных площадей в Москве и больше трех тысяч улиц по всей стране. Среди колхозников и заключенных ГУЛага устраиваются культурные конкурсы на знание творчества Пушкина. Вряд ли в Союзе существовала хотя бы одна школа, в которой не было бы пушкинского портрета.
Советская власть не боялась пушкинского «восславил я свободу». Согласно сталинскому государственному мифу, свободу народ под руководством большевиков уже завоевал, как то и предвещал великий поэт. Все сошлось, все счастливы. Счастливее всех были миллионы зеков в сталинских лагерях, которым советская власть великодушно дала возможность «исправиться» благодаря самоотверженному труду на стройках социализма. И даже умереть там за казенный счет.
Как провозглашал в пушкинский юбилей в 1937 году влиятельный литературный функционер Валерий Кирпотин, Пушкин «усвоил освободительный пафос просвещения XVIII века» (оно считалось тогда одним из источников марксизма), а его философия «должна была помочь перестроить общественную жизнь и быт на новых началах». Пушкин, убеждала сталинская критика, верил во всемогущество разума, высмеивал религиозное представление о мире и требовал равенства во взаимоотношениях между людьми.
«Через сто лет самые дерзостные мечты Пушкина исполнились более чем сторицей, — пел Кирпотин, — жив Пушкин, живо его слово, живо в сердцах людей, водрузивших знамя социализма, знамя Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина на шестой части земного шара. Скрылась тьма, взошло солнце, поэзия Пушкина стала всенародным достоянием».
Но главным достоинством Пушкина, по мнению советских критиков, были его патриотические высказывания и чувства. А настоящий патриотизм в глазах чиновников тоталитарного государства — прежде всего оправдание действий власти. Поэтому именем Пушкина называли все подряд, а топонимов в честь Пугачева почти не было: зачем героизировать бунтаря?
Памятники в России воздвигают только тем, кто, по версии государства, служил делу диктатуры — защищал ее, воспевал или помогал ее усилению. Памятников тем, кто не был связан с властью, тем более противостоял ей, в СССР и постсоветской России немного. Даже из имен профессиональных революционеров, романтиков, бомбистов, террористов и экспроприаторов прославлялись лишь самые громкие. В честь советских бюрократов Кирова, Ворошилова, Куйбышева, Красина, Вышинского было названо в тысячи раз больше улиц и площадей, чем, например, именем Софьи Перовской.
Пушкин пришелся ко двору советской власти, поскольку осуждал «бессмысленный» народный бунт, выступал против Польского восстания (а значит, был за единство империи), приветствовал расширение государственной территории, воспевал славу российского оружия, грозил западным «витиям». Все это было приятно советской империи, чьи духовные различия с империей досоветской, особенно с начала 1930-х годов, стали поверхностными.
Преемственность продолжилась и после краха СССР: рабство, диктатура, завоевание и присвоение всего, что рядом или плохо лежит (вспомним путинское «цап-царап»), культ силы, казенщина. Еще великий князь Константин Павлович, брат Николая Первого, отлично посвященный в кухню империи, шутил: «Матушка наша Россия берет добровольно, наступив на горло».
Потенциал иллюзии «общего прошлого» оказался очень велик, а представления о гуманистической высоте деятелей русской культуры, ее непричастности к преступлениям государства — очень устойчивыми. Поэтому «ленинопад» в Украине закончился уже в 2017 году сносом последнего монумента вождю большевиков. А снос памятников Пушкину начался лишь в 2022 году. Только развязанная Путиным война заставила взглянуть на вещи по-другому.
Образ Пушкина, каким мы его знаем, — часть государственного имперского мифа. Это ненастоящий Пушкин — талантливый поэт, повеса, игрок, умница и острослов, многодетный отец, ревнивый муж, преданный друг, наблюдательный историк. Официальный Пушкин — это бронзовое пугало, чучело, набитое удобными для власти тщательно отобранными цитатами. Власть мифологизировала Пушкина, говорил литературовед Александр Архангельский, сделав его «правильным, советским богом». Для народа сочинялись доступные частушки:
Есть у нашей у Матреши
Книжек изобилие.
Есть такой поэт хороший —
Пушкин по фамилии.
Это был не настоящий, а фальсифицированный властью фольклор:
Стыдно нам с тобой, Феклуша,
От подружки отставать.
Хороша наша Марфуша,
Любит Пушкина читать».
Созданного в СССР официального Пушкина унаследовала и постсоветская Россия. Благо, по верному замечанию Архангельского, Пушкина можно использовать как рамку, в которую втискивается любая идеология: от пролетарского интернационализма до великодержавного шовинизма, борьбы с «космополитизмом и низкопоклонством перед Западом».
Именно поэтому совершенно понятны решения о сносе памятников в странах, которые были в свое время завоеваны российским тоталитарным государством. И в том значении, которое замышлялось властью при создании этих памятников, и в своем нынешнем значении пушкинские памятники ничем не отличаются от памятников Суворову, Екатерине II, Жукову, Ленину и другим монстрам российской империи.
Имперец Пушкин
По своим убеждениям, по крайней мере в конце жизни, Пушкин был защитником имперской агрессии и крепостничества. «Известие о польском восстании меня совершенно потрясло. Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены», — откликнулся Пушкин в частном письме на известие о польском восстании 1830-31 годов. А уже когда оно было подавлено — злорадствовал: «Уж Польша вас не поведет — // Через ее шагнете кости».
Тогда Россия играла роль европейского жандарма, и монархические правительства Австрии, Пруссии, Франции поддержали усмирение мятежа. Настроенная революционно общественность негодовала; в Париже после известия о взятии Варшавы три дня не смолкали демонстрации. Для Гейне, Беранже, Гюго, Герцена восстание стало символом борьбы демократии против деспотизма. Французский парламент обсуждал, не надо ли помочь полякам в их борьбе за «вашу и нашу свободу» (именно тогда появился знаменитый лозунг).
Именно на это отвечал Пушкин в знаменитом стихотворении «Клеветникам России»: борьба с извечными врагами теперь была для него важнее борьбы за свободу. Тогда же Пушкин, отдавая должное доблестному, мужественному сопротивлению поляков, писал Вяземскому: «но все-таки их надобно задушить… Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря; мы не можем судить её по впечатлениям европейским».
Вяземский осуждал позицию Пушкина. Дикими казались пушкинские взгляды на восстание и Александру Тургеневу. А друживший с Пушкиным в начале 1820-х Адам Мицкевич еще до восстания упрекал его в приспособленчестве (перевод Андрея Щетникова):
Иным же выпала совсем иная кара;
Так смалодушничать и низко пасть у трона,
Свободу продавать за милость государя
И бить у ног его бездушные поклоны.
Продажным языком триумф он царский славит
И наслаждается своих друзей страданьем,
Моей отчизны кровь под сапогом кровавым
Он видит, но её подверг он поруганью.
(В оригинале: Innych może dotknęła sroższa niebios kara; // Może kto z was urzędem, orderem zhańbiony, // Duszę wolną na wieki przedał w łaskę cara // I dziś na progach jego wybija pokłony.
Этот упрек 1829 года адресован Пушкину – без упоминания имени. Пушкин его справедливо принял на свой счет, обиделся и в ответ напомнил Мицкевичу:
«Он между нами жил, // Средь племени ему чужого» (в Санкт-Петербурге), «он говорил о временах грядущих, // Когда народы, распри позабыв, // В единую семью соединятся».
Эти пушкинские строки написаны в 1834 году. На фоне упоминания о «деле семейственном» в письме Вяземскому, требования «задушить» поляков и злорадства по поводу убитой Польши эта «единая семья» звучит весьма двусмысленно. Советская пропаганда считала, что о «единой семье» мечтал сам Пушкин. Но нет, о свободном соединении свободных народов мечтал Мицкевич. А Пушкин призывал принудить штыками и пушками к семейной любви, а если нужно — то и придушить.
И дело тут не только в финансовых проблемах поэта и необходимости идти в услужение к царю, не только в мелочном контроле Николая I и шефа жандармов Бенкендорфа, без разрешения которых поэт буквально не мог шагу ступить. Имперские взгляды сформировались у Пушкина намного раньше. Еще в 1822 году он писал, что потомки будут благодарить Екатерину II за «униженную Швецию и уничтоженную Польшу». Такой государственно-патриотический взгляд совершенно не предполагал признания за «исконными врагами» права на национальное самоопределение.
На месте независимой Польши Путин хотел бы видеть Варшавскую губернию, полагая это условием преуспевания России: «Славянские ль ручьи сольются в русском море? // Оно ль иссякнет? вот вопрос». А если польский ручей не желает сливаться добровольно, можно и прибегнуть к насилию. Когда надежды на польскую независимость не сбылись, поэт издевательски обратился к тем в Европе, кто ее желал: «Ваш бурный шум и хриплый крик // Смутили ль русского владыку?» Неудивительно, что пушкинская позиция «рифмуется» у z-активистов с поддержкой нынешней войны, а народы, продолжающие страдать от российского насилия, не желают смотреть на Пушкина, даже бронзового.
Верность имперскому взгляду на «польский вопрос» Пушкин сохранял до конца. В 1836 году он благодарил князя Голицына за удачный перевод на французский стихотворения «Клеветникам России», направленного против недругов нашей страны».
Логика, использованная в этом стихотворении Пушкиным, остается очень востребованной и почти 200 лет спустя. Европа покорилась Наполеону, а Россия сумела ее от него освободить. Вы, слабые, ненавидите нас, отважных. Так что не вмешивайтесь в спор славян между собою, а не то снова узнаете силу русского оружия — примерно так звучит содержание пушкинского стихотворения «презренной прозой». Оно дословно — угрозы, обвинения в русофобии, призыв не вмешиваться в спор славян — совпадает с месседжем, который пытается донести до Запада путинская пропаганда.
В июле 1831 Пушкин предлагает правительству проект патриотического журнала «как орудие его действия на общее мнение». В черновых набросках письма к Бенкендорфу Пушкин пишет: «Ныне, когда справедливое негодование и старая народная вражда, долго растравляемая завистию, соединила всех нас против польских мятежников, озлобленная Европа нападает покамест на Россию не оружием, но ежедневной, бешеной клеветою. Конституционные правительства хотят мира, а молодые поколения, волнуемые журналами, требуют войны… Пускай позволят нам, русским писателям, отражать бесстыдные и невежественные нападения иностранных газет. Правительству легко будет извлечь из них всевозможную пользу, когда бог даст мир и государю досуг будет заняться устройством успокоенного государства, ибо Россия крепко надеется на царя; и истинные друзья Отечества желают ему царствования долголетнего».
При удачном стечении обстоятельств из этого проекта получилась бы то ли нынешняя «Российская газета», то ли «Известия», то ли медиапроект Мединского: кроме прочего, Пушкин предполагал публиковать там указы, «меры правительства» и «предварительное изъявление мнений правительства». Какая уж там свобода — одна польза и любезность правительству, как и написали в отцензурированной надписи на памятнике.
Конечно, образ Пушкина неоднозначен. Талантливый, умный, мыслящий молодой человек, он искал истину, ошибался, писал взаимоисключающие строки. Многие политические взгляды Пушкина должны показаться современному читателю анахронизмом. Так, на крестьян он смотрел, по большей части, как на полезную в хозяйстве вещь.
Пушкин и крепостное рабство
В демонстративно реакционном ответе Пушкина Радищеву («Путешествие из Москвы в Петербург») трудно угадать автора оды «Вольность», друга и единомышленника декабристов. В этом тексте много попыток оправдать существующее положение вещей в империи. «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи?.. Судьба крестьянина улучшается со дня на день», — это и многие другие утверждения из скандального текста советские литературоведы даже принимали за пародийно-ироничные, специально написанные от лица лирического героя, недалекого барина.
В то время, когда в России на ярмарках торговали русскими крестьянами оптом и в розницу, Пушкин оправдывал сохранение крепостного рабства необходимостью избежать бессмысленных и беспощадных бунтов: изменения должны быть медленными и постепенными, опирающимися на улучшение нравов. Это согласуется с общей динамикой пушкинского мировоззрения: к рубежу 1820-1830-х годов оно сильно сдвинулось к консерватизму.
Само значение творчества Пушкина для народной культуры XIX–XX веков сильно преувеличено. Это тоже часть государственного мифа. В народе Пушкина почти не знали и не читали как минимум до сталинских времен, когда его стихи стали заучивать и в школах, и в концлагерях.
Для большинства крестьян чужой, враждебной силой казались и русское дворянство, и имперское правительство, и «казенная» церковь, и вся насаждаемая ими культура. Грамотных крестьян было больше среди староверов, а они читали исключительно духовную литературу. Император для них был предтечей антихриста, а дворянин вроде Пушкина, по замечанию историка Василия Ключевского — «случайно родившимся в России французом». Как вспоминал цензор Александр Никитенко, на отпевании Пушкина «не было ни одного тулупа или зипуна». Все больше офицерские мундиры и светские фраки.
Эта степень ментального и духовного, цивилизационного разрыва между настоящей народной Россией и невероятно узким, маргинальным кругом тех, кто знал и читал Пушкина — абсолютно недооценена в российской историографии и публицистике. Однако она очень важна для понимания многих процессов и проблем в российском прошлом и настоящем.
Крестьянам не были нужны пушкинские сказки, эта адаптация народных текстов для интеллигентного круга, который оторвался от народной среды. Крестьянам не нужно было оккупировать Польшу. Зачем им «душить» поляков, если их самих душили помещики в крепостном рабстве, душило государство, «забривая лбы» и заставляя воевать за интересы империи, которая ничего не давала им взамен?
Пушкин считал рекрутскую повинность тяжкой, но необходимой: «может ли государство обойтись без постоянного войска?». Крепостное рабство и рекрутство были тесно связаны. Именно поэтому Пушкин написал, а затем вычеркнул проницательные строки: «Власть помещиков, в том виде, в каковом она теперь существует, необходима для рекрутского набора. Без нее правительство в губерниях не могло бы собрать и десятой доли требуемого числа рекрут. Вот одна из тысячи причин, повелевающих нам присутствовать в наших деревнях».
Связь рабства с войной не исчезла и в России XX–XXI веков. Внукам и правнукам крестьян, подавлявших польское восстание при Пушкине, было незачем вторгаться под руководством Сталина на территорию Польши в 1939 году, освобождая ее от самой себя. В 2022 российским солдатам не нужно было освобождать от самой себя Украину, удобряя ее поля сотнями тысяч своих трупов.
Воспевая свободу, фактически Пушкин оправдывает рабство и имперское насилие.
Освобождение исторической памяти
В топонимике российских городов, как ранее в сталинском и брежневском СССР, улицы Пушкина часто соседствуют с проспектами и площадями Ленина, Калинина, Урицкого, Жукова, Кирова и прочих большевистских деятелей. Доходит до абсурда: в Волгограде рядом с улицей Пушкина находятся сквер и площадь Чекистов и улица 10-й дивизии НКВД. «Улица Пушкина», конечно, уступает «улице Ленина», но входит в топ российских наименований, наравне с «Пролетарской», «Колхозной» или «Кирова».
И как правило, под именем Пушкина, так же, как Ленина и прочих, оказались скрыты, похоронены традиционные топонимы российских городов точно так же, как и топонимы городов тех стран, что были оккупированы Россией. Эти имена, Ленина и Пушкина, какого-нибудь «володарского», «урицкого» или «кирова» абсолютно тождественны в представлении имперской российской бюрократии, как вчера, так и сегодня.
Для российской имперской бюрократии это не просто почитаемые имена, а настоящий идеологический десант — штурмовая бригада, призванная захватить и оккупировать сознание и историческую память российского народа и соседних стран.
Необходимость переименования бесчисленных «улиц ленина» и подобных очевидна. Но не лучше ли будет, если и вместо имени Пушкина вернется название Страстной площади в Москве, и обретут прежние имена Ямские и Богоявленские, Монастырские и Соборные, переименованные коммунистами в бесчисленные «пушкинские» — в других городах России?
Сам Пушкин, воздвигший себе нерукотворный памятник своей поэзии, своего вдохновения и гуманизма, который проявлялся даже вопреки его собственным позднейшим сервильно-казенным убеждениям, возможно, был бы только рад такому переименованию.
А в «счастливой России будущего», «воспрянувшей ото сна», где, наконец, «рухнут темницы», «падут оковы» и рассыпятся в прах «обломки самовластья» и диктатуры, — в такой России (и в соседних с ней странах, которым больше не будет угрожать нападение и порабощение со стороны агрессивной России) снова появятся следы памяти о Пушкине. Знатоки, любители поэзии, философии, истории, просто свободные люди будут снова свободно говорить и спорить возле портрета, бюста или барельефа поэта о прошлом, настоящем и будущем, и о личности и творчестве Пушкина в том числе….
Но время бронзовых казенных монстров, которые выполняют лишь роль «троянского коня» имперской идеологической агрессии, миновало. И совершенно не важно, чье имя выбито у их подножия — император-имярек, «пушкин» или «ленин».
